В статье аналитическая философия рассматривается как один из современных вариантов решения клас-сических философских проблем. В связи с этим оцениваются перспективы метафизического дискурса на методологической почве аналитической философии.
Понятие «аналитическая философия» прочно вошло в лек-сикон современной философии. При этом разные авторы, в том числе и относящие себя к данному направлению, все больше отдаляются от желанной общности во взглядах на его природу, границы аналитической философии все более «размываются», а вместе с ними ее предмет и метод. Сегодня нет однозначного мнения даже по поводу смысла самого термина «аналитическая». Вполне возможно, что как раз в этих спорах рождает-ся философская истина, истина поверх «конфессиональных» или «партийных» интере-сов. Как раз та истина, в которой более всего нуждается сегодня сама аналитическая парадигма, давно переросшая старые рамки и активно конструирующая новые формы своего философского будущего. Как показывает опыт последних лет, такая продуктив-ная деятельность невозможна без обращения к метафизической проблематике [1], кото-рая может стать предметом исследования в нескольких аспектах: во-первых, как классическая метафизика, «наука о сущем как сущем», во-вторых, как трансцендента-листика, учение о предельных основаниях опыта, в-третьих, как фундаментальное ос-нование некоторой теоретической традиции. Настоящая статья направлена на изучение возможностей построения аналитической метафизики в первом смысле, которое, оче-видно, невозможно без анализа проблемы в двух оставшихся ракурсах.
В этой перспективе эвристическую ценность приобретает, как это ни странно прозвучит, ретроспектива, взгляд в прошлое, позволяющий опреде-литься с тем, чем же была аналитическая философия на пике своего развития, в момент расцвета ее достижений, а еще более – надежд. Подобный взгляд по определению не может быть исчерпывающим. Историческая реконструкция в некотором смысле фор-мирует историю, а потому обязана быть схематичной и «контрастной», выделяя среди бесчисленных событий в пространстве и времени те знаковые и существенные, которые задают тон эпохам и стилям человеческого мышления.
Подобная позиция переводит историко-философский дискурс в плоскость своеобразной феноменологии общефилософского сознания, в которой аналитиче-ская философия предстает движением, вдохновленным (и вызванным) новой надеждой на достижение Истины. Единственная цель, единая методология и общие упования как раз и вычленяют аналитическую традицию в поле модернистской философии в качестве само-стоятельного субъекта. Среди подходов тех ученых, которые видят начало аналитической философии в аристотелевской метафизике (Фоллесдал) или творчестве английских эмпири-стов (Козлова), сводят ее к англо-американскому (Грязнов) или сугубо американскому (Бар-радори) способу философствования, декларируемый подход является не менее точным, не менее продуктивным. Кроме того, в предлагаемом аспекте видения становится понятным, почему ни Больцано, ни Брентано, ни даже, возможно, Фреге и Рассел сами по себе еще не являются представителями аналитической философии и при определенных обстоятельствах – скажем, не будь среди их последователей Витгенштейна и членов Венского кружка – вряд ли могли рассматриваться в качестве философов-аналитиков.
Зарождение аналитической философии происходило в русле общих трансформаций европейского модерного мышления на рубеже ХIХ и ХХ веков. Обсуждение природы этих трансформаций в данной статье невозможно, однако стоит отметить, что их следствием, наряду с рождением аналитической философии, стали эйнштейновская теория относительности и квантовая механика. Общим местом этих, казалось бы, далеких культурных феноменов можно считать радикальную абсолютиза-цию метода исследования, а также субъективизацию этого метода. Вместо «объекти-вистских» по своей природе описаний предмета исследования новый ХХ век тяготеет к первичным структурам человеческого опыта. Носители такого первичного опыта – будь то язык физических измерений или язык философского рассуждения – становятся объектом непосредственного анализа.
Можно ли мыслить объект вне воспринимающего субъекта? Как учесть субъективную составляющую, если она принципиально неустранима? В стрем-лении к априорно требуемой наукой объективности необходимо было элиминировать не-устранимую субъективную составляющую познавательного акта. Эйнштейн в теории относительности решил эту задачу ограничением скорости передаваемого сигнала, кванто-вая механика – с помощью формулировки принципов дополнительности и неопределенно-сти. Джордж Мур обратил внимание на то, что наша познавательная деятельность обречена на переформулировку одних высказываний в другие и выйти за пределы этой языковой субъективности мы принципиально не можем. В стремлении к истине мы фактически обре-чены анализировать язык с помощью языка – с этого открытия и начинается аналитическая философия. Сам естественный язык переполнен неясностями и неточностями, а прежняя философия представляла собой неправомерное заключение от особенностей функциониро-вания языка к онтологическим структурам. Приблизительно так считал Бертран Рассел, ко-торый предложил использовать логический анализ в качестве проясняющего средства философии. Рассел был не только философом, но и выдающимся логиком, его методологи-ческие новшества не в последнюю очередь определили лицо аналитической философии. В частности, большое значение в дальнейшем имела новая формулировка «бритвы Оккама», которую Рассел выразил следующим предложением: «Всюду, где возможно, заменяйте кон-струкциями из известных сущностей выводы к неизвестным сущностям» [2, с. 21]. Вместе с эмпиристской направленностью в эпистемологической плоскости данное положение прямо вело к неопозитивистскому принципу верификации, а весь логический анализ ставил про-блемы элиминации метафизики и демаркации науки и ненауки.
Впрочем, сам Б. Рассел вряд ли был последовательным ана-литическим философом. Его собственная позиция в метафизической плоскости претер-пела серьезные трансформации, причем (что важно) не связанные прямо с методологией исследования. Он был слишком пессимистичен как эпистемолог, следуя скорее юмовскому агностицизму, и оптимистичен как онтолог (в духе платонизма) – и то и другое для представителей аналитической философии не слишком характерно.
В творчестве Дж. Мура, Б. Рассела и некоторых их предшест-венников аналитическая философия присутствует, так сказать, потенциально, но актуаль-ное бытие она обретает благодаря креативности «Tractatus logico-philocophicus». Молодой Витгенштейн в своем первом произведении открыл столь многообещающую эпистемоло-гическую перспективу и подкрепил ее такими смелыми онтологическими положениями-аксиомами, что определенная часть научного сообщества в очередной раз уверовала в воз-можность окончательного торжества разума. Собственно с «Трактата» начинается и со-вершенно особая история витгенштейновской аналитической философии. Если в данном контексте будет позволительно воспользоваться метафорой, то ее можно сравнить с увер-тюрой, в которой еще до начала основной части музыкального полотна проходят все темы предстоящей оперы. Услышав последние мажорные или минорные аккорды этой увертю-ры, вы можете предугадать и характер развязки произведения в целом.
В «Логико-философском трактате», а также в зафиксированных беседах Витгенштейна с разными философами содержатся и принципиальные для аналити-ческой философии положения, сформулированные ранее Муром и Расселом, и те теоретиче-ские положения, вокруг которых, в личных спорах и журнальных дискуссиях, будет развиваться аналитическая парадигма в 30 – 50-е гг. Прежде чем обратиться к непосредст-венному содержанию этих дискуссий, необходимо заметить, что сам витгенштейновский «трактат» был слишком сложен и специфичен для широкой публики, но его содержание вдохновило теоретические поиски группы ученых, сплотившихся вокруг Морица Шлика и его теоретического семинара. В начале 20-х гг. ученое сообщество находилось в состоянии «научной революции», связанной с осмыслением теории относительности Эйнштейна и формированием новой физической парадигмы, получившей название квантовой механики. Известно, что сам Эйнштейн находился под влиянием идей Э. Маха, что не в последнюю очередь привело его к созданию знаменитой теории. Вышедший в 1921 г. «Tractatus logico-philocophicus» с его фундаментальными тезисами (обыденный язык нуждается в уточнении; знание достижимо только в языке естествознания; истинность утверждений зависит от ис-тинности атомарных предложений – логических образов фактов [3]) в еще большей степени радикализовал и, что главное, теоретически обосновал (основным онтологическим утвер-ждением трактата стало утверждение о том, что мир есть совокупность фактов, а не вещей) эмпириокритицистский подход к научному познанию. Принятый на вооружение участника-ми семинара «Трактат» стал важной составляющей единой методологии научного исследо-вания, превратившей семинар в знаменитый Венский кружок. Состояние творческого возбуждения, надежды и уверенности в собственных силах передает манифест «Венский кружок. Научная картина мира» 1929 года. Р. Карнап, Х. Хан, О. Нейрат, авторы манифеста, видят цель нового методологического направления в создании единого научного языка («нейтральной системы формул»), освобожденного от «засорений» обыденных языков. Те-зис Витгенштейна о необходимости редукции значений научных утверждений к значениям атомарных предложений был дополнен очень важным положением: «…в самых низших слоях конституирующей системы находятся понятия, выражающие собственно психические переживания и качества» [4]. Сугубо лингвистическая проблема демаркации науки и ненау-ки приобрела эмпиристский привкус в знаменитом принципе верификации. Именно логиче-ский позитивизм (лингвистический эмпиризм) с его обоснованной претензией на роль общенаучной методологии стал первой громко заявившей о себе ипостасью аналитической философии. Онтологическая проблематика на этом этапе развития аналитической парадиг-мы не существует, метафизика (ненаучные, не подлежащие верификации положения) вооб-ще находится под запретом.
Конечно, аналитическая философия – это не только Венский кружок, а противоречивая, многолетняя и очень разнообразная история кружка не исчерпы-вается одной только аналитической философией. Можно условно разделить всех аналитиче-ских мыслителей на «ученых» и «философов». Первые – в основном члены Венского кружка и их последователи – занимаются по преимуществу проблемами языка науки. Чисто философ-ские проблемы их волнуют во вторую очередь, в основном как средство оптимизации науч-ного знания. Шлик, Рейхенбах, Нейрат и более всего Карнап привносят в усвоенную ими (в том числе и в личных беседах конца 20-х гг.) витгенштейновскую логико-аналитическую парадигму эмпиристские (восходящие к Маху) интуиции. Речь идет даже не об эмпириокри-тицизме – перед нами имплицитная научному мировосприятию метафизическая платформа, которую в первую очередь характеризуют натурализм и номинализм. Характерно, что в фи-лософских дискуссиях 30 – 50-х гг. именно эти метафизические основания позиции анали-тиков-«ученых» не выдерживаю критики. К. Поппер в 1934 г. доказывает несостоятельность верификационизма и показывает зависимость «решающего» эксперимента от теории, т.е. фактически указывает на «бессмысленность» (с точки зрения логического позитивизма) его фундаментальных положений. Попытка Р. Карнапа перенести центр тяжести своих изыска-ний с логического синтаксиса на логическую семантику, последовавшая после того, как К. Гедель теоремой о неполноте дедуктивных систем поставил крест на надеждах на созда-ние полностью формализованного языка, после почти двадцатилетних усилий также потер-пела крах. В работах его ученика и младшего коллеги В. Куайна под удар попали те аксиоматические положения, которые в лоне классической науки имели сакральный статус, а именно представления о предшествующей теоретическому анализу объективной реально-сти и о коррелятивной соотнесенности этой реальности с языком науки. Куайновские «миф о музе» и «две догмы эмпиризма» стали классическими образчиками успешной теоретиче-ской аргументации, зримо подкрепляя выводы Куайна о том, что объекты реальности не имеют независимого от своего теоретического облика бытия и что невозможно указать чет-кие критерии различения аналитических и синтетических предложений (а значит, научных и «метафизических»). Резюмирует эти выводы знаменитое положение, получившее название «тезиса Дюгема – Куайна»: «…наши предложения о внешнем мире предстают перед трибу-налом чувственного опыта не индивидуально, а только как единое целое». В этих словах Ку-айна содержится не только приговор объективистским онтологическим аксиомам аналитиков-«ученых» (составлявшим метафизический фундамент их программы), но и поч-ти дословная реинкарнация программных положений аналитической доктрины Л. Витген-штейна, высказанных им в беседах с членами Венского кружка в конце 20-х гг. Об этом свидетельствует та часть разговоров, которая зафиксирована Ф. Вайсманном, их активным участником, разделявшим витгенштейновские идеи. Приведем пример витгенштейновской мысли: «Однажды я написал: “Предложение налагается на действительность как масштаб. К измеряемому предмету прикасаются только крайние метки измерительной шкалы”. Сейчас я предпочел бы сказать так: “Система предложений прикладывается к действительности как масштаб…” Вся эта система предложений в целом сравнима с действительностью, но не единичное предложение» [5] (ср. со сказанным Куайном: «Совокупность нашего так назы-ваемого знания или мнений, от наиболее случайных вопросов географии и истории до глу-бочайших законов атомной физики или даже чистой математики и логики, является созданным руками человека изделием, которое сталкивается с опытом только по краям» [6]). Девяностолетний К. Поппер в одном из последних своих интервью вспоминал спокойное (в отличие от многих членов Венского кружка, что подчеркивает в общем-то равнодушный взгляд на непринципиальную проблему) отношение Витгенштейна к верификационизму и фальсификационизму как к симметричным системам описания. Учитывая, что зависимая от аналитиков-«ученых» линия «философов науки» – Куна, Тулмина, Холтона, Фейерабенда – спустя десятилетия вернула эту ветвь аналитической философии к витгенштейновскому прагматизму и релятивизму, трудно не удивиться эвристической ценности и целостности философии этого, на первый взгляд, не систематичного философа.
Условная линия аналитиков-«философов» объединяет мыслите-лей, основные интересы которых были либо сосредоточены на философской проблематике, либо по крайней мере учитывали необходимость систематических философских построений. Кроме непосредственно принимавших участие в семинарах Венского кружка В. Куайна и представителей Львовско-Варшавской аналитической школы К. Айдукевича, К. Лукасевича и А. Тарского, сюда же можно отнести близкого к аналитикам (и весьма повлиявшего на трансформацию их взглядов) К. Поппера, а также философов периода вынужденной «пере-садки» аналитических идей на американскую почву (после того как в Германии к власти пришли нацисты) от Н. Гудмена и У. Селларса до Д. Дэвидсона. Оставляя открытым вопрос о природе происхождения прагматических элементов их учений (восходящих либо к амери-канскому прагматизму, либо к философии Витгенштейна), следует сказать, что онтологиче-ские построения этих философов, по крайней мере в одной плоскости, очень близки между собой. Речь идет об онтологизации тех формальных условий функционирования языка, без которых наша лингвистическая деятельность оказывается невозможной. Эта тенденция по-лучила название научного реализма (в случае, когда речь идет о функционировании языка науки). Бытийственный статус объектам придают формальные процедуры употребления языка. Знаменитое куайновское «существовать значит быть значением связанной перемен-ной» восходит к теории языковых каркасов Карнапа и некоторым мыслям Витгенштейна, вы-сказанным в 20-х гг. по поводу фундаментальных правил употребления различных слов. Наиболее законченный вид эта прагматическая онтология приобрела в теории «языковых игр» Л. Витгенштейна.
Если в общих чертах реконструировать тот путь, который за полстолетия прошли аналитики в поле собственно философских проблем, то результат вряд ли покажется впечатляющим. На заре формирования неклассической физики зна-менитый ученый Дж. Томсон (лорд Кельвин) говорил, что здание физики практически построено, не хватает лишь нескольких деталей – на ясном небосклоне есть два не-больших облачка. Тучки на горизонте превратились в грозовой фронт, из которого фи-зика не может выйти и до сих пор. В начале ХХ века аналитики, подобно коллегам-физикам, были уверены в близости окончательного торжества их методологии. Доста-точно прояснить естественный язык, уточнить его и перестроить, и обретенная истина вознаградит кропотливые поиски. Путеводной звездой была надежда на экспликацию логической структуры языка и мира (Рассел, Витгенштейн в «Трактате», Карнап). По-сле десятилетних трудов и споров оказалось, что значения предложений, в которых транслируется наше знание, не связаны только с формальными структурами языка (Витгенштейн, Карнап периода работ по логической семантике, Куайн). Глубинные уровни языка онтологизируются и выполняют функции фундаментального уровня, ко-торый становится критерием истины при формировании нового знания. Само знание релятивизируется по отношению к этому основанию без надежды на возможную про-верку соответствия миру самому по себе. Устойчивость онтологических представлений покоится на непротиворечивости комплекса наших практик, поэтому некоторые фило-софы оптимистично заявляют, что мы сами творим свой мир . Однако наша «миросо-зидательная» деятельность ограничена особенностями нашего естественного языка, и при этом неоспоримо существование иных культурных языков с собственными онтоло-гическими интуициями (Куайн, Витгенштейн). Общий вывод неутешителен: наш язык вынуждает нас принять определенную онтологию, которая имплицитно в нем содер-жится и отношение которой к миру самому по себе неизвестно. При этом возможны другие онтологизации, например, в древних и примитивных обществах. Следовательно, наше видение мира привязано к нашему культурному языку, который мог бы быть и другим, а почему он таков, каков есть – неизвестно. Начав с логического синтаксиса, через логическую семантику аналитическая философия пришла к прагматике.
Очень контрастно, с глубоким внутренним пониманием проблематики, черту под онтологическими построениями «философов»-аналитиков подвел Б. Страуд, писавший о Куайне, Дэвидсоне и их последователях, что «те из них, кто имеют более богатую онтологию, к признанию существования определенных сущ-ностей неминуемо приходят посредством более тщательного анализа предложений, ко-торые мы понимаем и о которых мы знаем, что они должны быть истинными. Кто же защищает реальность чувственных качеств, свойств, атрибутов или возможных сущно-стей, даже целых возможных миров, тот все это делает на тех же самых основаниях. Вопрос заключается в том, как наилучшим образом объяснить способ работы языка и то, как мы его понимаем. А поэтому мы должны считать реальными все те вещи, кото-рые неизбежно вовлечены в наилучшую теорию значения того, что мы говорим о мире» [1, с. 174].
Бесспорно, подобные вынужденные онтологические построе-ния имеют мало общего с традиционной классической онтологией как учением о бытии, т.е. онтологией в том значении, в котором она только и может выступать синонимом метафизи-ки. Г. Кюнг отмечает в статье «Когнитивные науки на историческом фоне» тот факт, что со-временное философское сообщество осознает несоответствие аналитических «онтологий» (например, Куайна или Гудмена) онтологиям в «классическом стиле». «В классической онто-логии или метафизике, – подчеркивает Кюнг, – шел поиск сущностей и действительности (субстанций, свойств, процессов, событий и т.д.), которые в смысле корреспондентной тео-рии истины могут служить в качестве... «истинной составляющей», «того, что делает истин-ными» высказывания об этой действительности» [8, с. 50]. Упомянутая в начале статьи методологическая максима аналитической традиции позволяет отталкиваться только от внутреннего анализа языковой данности, запрещая любые «внешние вопросы», какими только и могут быть по своей сути вопросы метафизические. Говорить о классической мета-физике в прагматистских по духу построениях аналитиков-«философов» принципиально невозможно.
Конечно, перед нами метафизика в «слабом» смысле, как экспликация тех структур, которые, хотим мы того или не хотим, опосредуют любой наш опыт, или, говоря словами выдающегося философа-аналитика Стросона, «концеп-туальной структуры, являющейся предпосылкой любого эмпирического исследования» [9, с. 100]. В этом смысле аналитическая философия стала лучшим индикатором наших культурных «априорностей». Но вот природа этих предпосылок, равно как и проблематика «силь-ной» метафизики, поставлена аналитическим методом раз и навсегда под запрет, кото-рому в равной степени подчиняются и «ученые» (Т. Кун: «Представления о соответствии между онтологией теории и ее «реальным» подобием в самой природе кажутся мне теперь в принципе иллюзорными» [10, с. 269]) и «философы» (Н. Гудмен: «Поиск универсального или необходимого начала лучше оставить богословию» [7, с. 123]). Онтология или метафизика в аналитической философии всегда касается только нашей культурной реальности, но не бытия самого по себе.
Однако, при всей своей методологической строгости, анали-тическая философия странным образом никогда не вписывалась в рамки аналитической парадигмы. Уже в раннем «Логико-философском трактате» Витгенштейна обращает на себя внимание проблема интерпретации языковых выражений. Важнейшая оппозиция «осмысленно – бессмысленно» разрешается только мыслящим субъектом. Но что за-ставляет его произнести приговор? Да, приблизительно то же, что и в случае правиль-ности употребления слова в рамках той или иной языковой игры (в более поздний период). Вовсе не логика сама по себе, но традиция, которая живет в нашем языке. Тра-диция употреблять слова так, а не иначе, и традиция употреблять такие слова. И как показывают пассажи из «О достоверности», Витгенштейн пришел к пониманию того, что «формы жизни», которые конституируются «языковыми играми», в различных культурах различны и восходят к разным «глубинным грамматикам», а значит, и раз-личным онтологизациям реальности, плюральность которых подчеркнута в метафоре реки: глубинная грамматика – русло «реки» нашего языка, но русло исторически сфор-мированное. В этих мыслях Л. Витгенштейна, впервые высказанных еще в 30-е гг., за-ключена, как мы видели, программа и предел развития аналитической метафизики. Дальнейший метафизический дискурс возможен только на путях исторических рекон-струкций в рамках философии культуры, которые чужды аналитическому методу. Ос-таваясь последовательным философом, необходимо сделать шаг в «историческом» направлении, но при этом перестать быть аналитиком. Подобные тенденции как раз и наблюдаются, например, в постпозитивистской философии науки.
В конце концов именно компетентный в своих интерпрета-циях деятельный субъект и доступный для этих интерпретаций естественный язык со-ставляют тот «черный ящик» метафизики, который так и не смогла вскрыть аналитическая философия и который несет в себе онтологические интуиции модерна. Совокупность «об-щих убеждений» как единого базиса возможной коммуникации и понимания, которые сто-ят за нашим культурным языком и возможностью его интерпретации, конституируют картину мира модерна – исходный и конечный пункт аналитической философии, так и не сумевшей подняться на метафизическую позицию, которая позволила бы ей осмыслить сам модерн.
У статті аналітична філософія розглядається як один із сучасних варіантів вирішення класичних філо-софських проблем. У зв'язку з цим оцінюються перспективи метафізичного дискурсу на методологічно-му ґрунті аналітичної філософії.